Я дрался за Украину - Антон Василенко

Часть наших пошла на запад — сотни «Ласточки», «Крылача». Когда они уходили, то поляки на них напали на границе — был страшный бой, с танками, самолетами.

Меня оставили на месте. Группа, к которой меня приписали, получила команду строить бункеры. Меня направили в боевку «Богдана», которая состояла из пяти бойцов: Иванейко Михаил — «Запорожец», «Богдан», 1912 года рождения, Иванейко Владимир, его родной брат — «Ястреб», 1924 года рождения, Едлинский Михаил — «Ярема», 1924 года рождения, Горун Анна — «Надя», 1927 года рождения и я, Зубальський Теофил — «Сурма», «Калинич», 1924 года рождения. Помню, что строили преимущественно ночью, я тачкой возил доски. В том бункере никто не сидел, за все время, может, три-четыре раза были в бункере, а так мы жили в селах на нелегальном положении. Бункер построили довольно большой — три на четыре метра, люк, на люке насыпана земля, листья. Чтобы найти бункер, надо было хорошо знать приметы. Вход в бункер не было видно, и приходилось ориентироваться по находящимся рядом деревьям, тропинкам. Внутри бункера стояли двухъярусные нары, стол, стул.

А.В. — Чем Вы занимались после того, как построили бункер?

Т.З. — Я был связан с людьми, которые делали отчеты для руководства. Через меня они передавали определенные отчеты туда, куда надо было их передать. Ну, и иногда носил записки о том, что надо кого-то уничтожить.

Нам нужно было постоянно собирать воду для себя и других повстанцев. Обрубали коряги таким образом, чтобы было легче собирать талую воду, которая стекает по склонам. И вот однажды, когда мы их обрубали, шла облава. Мы выстрелили, попали в кого-то, бежим. Один парень кричит: «Я сумку забыл!» А там такое лежало в сумке, что нельзя потерять, документы разные. Мы с ним возвращаемся. Только подошли, те уже начали гранаты бросать. Но мы эту сумку все-таки нашли и полем, полем, полем. В селе залегли и ждали, пока все закончится.

В том бункере нас и взяли весной 1947 года. Видимо, кто-то нас выдал, потому что найти бункер, не зная где он, нельзя. Я этот бункер потом, при независимости, нашел, а до этого никто даже у кагэбистов, наверное, уже не помнил, где он. Произошло это так. Сидим мы в бункере и слышим — сверху кто-то ходит. Потом начали землю рыть и открывать люк. Кричат: «Бандиты, сдавайтесь! Ваша песенка спета!» Нас было в бункере четверо. Мы поняли, что это все, конец, но решили отстреливаться до конца. Как только люк открыли, то мы начали стрелять из ППШ. Стреляем и отходим от люка. Потом ждем и снова стреляем и отходим. В нас стреляют в ответ. Пока шла эта стрельба, мы уничтожали документы, пищу, даже свою одежду — все, чем могли воспользоваться энкаведисты. Но патроны у нас были не бесконечны, и они это понимали. Дождались, пока мы перестали стрелять в ответ и бросили гранату. В то время, когда прилетела граната, случилось так, что я сидел со своей «папашкой» (автомат ППШ — прим. А.В.) на верхнем ярусе нар, а трое других были внизу. И они втроем обнялись, стоят и поют: «Ще не вмерла Україна…» Потом в протоколе написали, что это из-за того, что мы были пьяны. Так вот, они поют, и я пою. И тут падает в бункер граната. Взрыв! Они убиты, а я ранен. Спускаюсь вниз, сижу тихо и жалею, что не оставил для себя патрона. Последнее что я увидел перед тем, как потерял сознание — это наган, который направлен мне в голову. Потом звук осечки… И тут я потерял сознание.

Пришел в себя на поле. Кровь текла, пять граммов свинца сидело в ноге. Но почему-то мне было очень легко, хотя и холодно. Как оказался на поле — не знаю. Кто меня туда тащил? Что произошло тогда в бункере, когда тот энкаведист из нагана стрелял? Этого никто не знает и никто не узнает. Может быть, в каких-то архивах НКВД сохранилось как рапорт. Не знаю. Наш командир тоже живой остался. А я когда глаза открыл, то вздрогнул от холода. Они увидели, подбежали ко мне и кричат: «Ожил! Ожил! Как фамилия? Сколько русских убил?!» Я что-то хотел сказать, а у меня полный рот земли, и поэтому я не мог говорить. Лежу, молчу и думаю: «Как это я ожил? Я ранен?» Хотел ногой пошевелить, чувствую — нога забинтована. «Может, это энкаведисты мне остановили кровь?» Не знаю. Я только видел, что я один живой, а остальные мертвые. Потом вижу — ведут нашего командира. Меня положили на подводу, взяли с убитой «Нади» английскую шинель, она вся окровавленная, порванная. Накрыли меня шинелью и везут. Сначала привезли к какому-то поляку, положили на полу. Я лежу и чувствую, как кровью истекаю. Потом приехали на «студебеккере» какие-то из контрразведки и повезли меня в Добромиль. Вечером меня перебинтовывала какая-то военная медсестра — рвала бинты, которые уже присохли к ноге, и тоже кричала: «Сколько русских убил!?» На второй день допрос в Хырове в МГБ.

Туда привезли трупы, которые были в бункере, привели отца одного из ребят, Едлинского. Показали ему сына, но он не признался, что это его сын. Потом трупы закопали возле реки так, чтобы никто не знал, где они.

На допросе возле меня положили наган, а сами ушли. Я знал этот трюк — клали наган, но в нем не было патронов, или были холостые. Ну и человек бросался к нагану, и на том ему статью и «шили». Но я знал об этом и не повелся на провокацию. Говорю на допросе: «Я хочу на улицу». Москали спрашивают: «Что он хочет?» Потом поняли и говорят одному своему: «Иди, принеси парашу». Открыли окно, перевернули меня на правый бок, чтобы я мог сделать свои дела. Одним словом, было тяжело на допросе из-за такого положения.

Пришел генерал из контрразведки с такой большевистской мордой, как у Буденного. Говорит: «Как себя чувствуешь? Куришь?» Я ему: «Нет». А он: «Где ваш радиопередатчик?» Я лежу и воспринимаю это наполовину с юмором. «Какой радиопередатчик? У нас его не было». А он уверенно говорит: «Я спрашиваю — где ваш радиопередатчик?» Вытащил из-за спины бумажку, на которой азбука Морзе написана: «А это что?» Я говорю: «Это такое, что мы в седьмом классе учили. Это азбука Морзе». Приводят ко мне двух молодых ребят и говорят: «Вот эти ребята бросили гранату. Они представлены к награде». Я говорю: «Ну, а мне что с того?» Одним словом, какая-то комедия была, а не допросы. Как будто из-за того, что эти ребята представлены к награде, я должен покаяться и все им рассказать!

Так меня допрашивали по очереди — контрразведка и МГБ. Один олух из МГБ подходит однажды ко мне и по ноге как дал палкой. И кричит то же, что все они кричат: «Сколько русских убил!?» Его фамилия была Андрухин, его потом отстранили от допросов. Он уже хотел доделать протокол и поэтому от злости ударил. Он ушел, а я лежу. Около девяти часов вечера приходит молодая женщина, приносит еду, хочет накормить. Я спрашиваю: «Что это за еда?», а сам смотрю — еда солидная. Она не говорит, взяла ложку и давай меня кормить. Я попросил, чтобы она меня немного перевернула, потому что не мог есть лежа на спине. Немножко поел, а то, что не доел, то она поставила на шкаф. Говорит: «Вы если есть захотите, то попросите, Вас покормят». И ушла. Потом положили меня в какую-то бочку, которая стояла в коридоре. В ней постелили солому и меня положили. Между прочим, в коридоре сидели люди, которые меня знали, но никто не выдал. Приходит один следователь и спрашивает меня, что я делал последние годы, кто я вообще такой. Ну и я начал ему басни плести. Говорю: «Был в Германии… Ехали подводой…», и тут я заснул. Он меня сапогом толкнул и говорит: «А дальше как?» Я говорю: «Ехали лесом, какие-то ребята меня с подводы стянули, куда-то потащили…» Он все это описал, наутро приходит он мне и говорит: «Что ты мне городишь?» А я не знал слова «городишь», смотрю на него и не понимаю о чем это он. «Городишь» — это «ограждение делаешь», что ли? Порвал он все бумаги, позвонил куда-то, и пришли два стрелка с автоматами, которые повезли меня в село Бисковичи в больницу. Одного стрелка возле меня посадили, а я на кровати уже лежал, уже тепло было. Около двух недель меня держали там, приходили энкаведисты, смотрели на меня. И все говорят — гангрена, гангрена, надо ампутировать. Начали ко мне приходить соседи, будто бы передачу принести. Привели мою маму. А мне до этого дали хлеба ржаного, и тот солдат, что возле меня сидел, говорит мне: «Дай мне хлеб, и тогда мы пустим к тебе маму». Откуда я и кто мои родственники, это они знали. Но никто не знал, что со мной было при немцах, и как я попал в УПА.